Эмиграция неуловимых

Две цитаты, актуализирующие принципиальное и болезненное для российского интеллигентского сознания понятие эмиграции. Как традиционной, внешней, так и «внутренней». Впрочем, по сегодняшним временам и внешнюю уместно забрать в кавычки.

Антон Красовский, журналист и блогер:

«Увозите своих детей! Уезжайте сами! Не ходите б**ь ни на какие выборы. Учите человеческие языки и валите. Тут надежды нет и не будет!» – реакция то ли на результаты единого дня голосования, то ли на крестный ход в Санкт-Петербурге в честь дня перенесения мощей святого князя Александра Невского.

Между этими требованиями – пятьдесят лет исторической дистанции (стихотворение Вознесенского «Монолог битника» впервые опубликовано в 1967 году). Но панический императив, истерический напор (в первом случае – совершенно искренний, во втором – не без поэтического самоподзавода) – совершенно одинаковы.

Настроения неизменны; химера и соблазн эмиграции – постоянны.

А вот с самим термином стоило бы вновь определиться. Выяснив, сохранилось ли его изначальное, почти сакральное значение, или мы, как водится, обозначаем одним словом глубоко разные явления.

Можно начать с дел давно минувших дней – бегства боярских семей в Литву при Иоанне Грозном или исхода казаков Игната Некрасова вследствие петровской приватизации области Войска Донского – под руку турецкого султана, на Кубань, а потом за Дунай.

Но, дабы не растекаться, воспользуемся общепринятым счетом:

волн русской эмиграции с 1917 года было три, а четвертой не бывать,

 

поскольку третья иссякла вместе с советской властью. Дальше уезжали, конечно, и уезжали много, но «волновые» критерии размылись и поистратились.

Давайте их тезисно и фрагментарно обозначим.   

Эмиграция, прежде всего – физическая невозможность вернуться или как минимум понимание, что состояние это «всерьез и надолго». Где принципиальнее именно «всерьез».

А в плане нематериальном, не постесняюсь даже сказать, духовном – создание особого культурного мифа, набора смыслов и символов. Эдакая гуманитарная лаборатория, которая со временем возвращается в метрополию, обогащая ее культурное поле.  

Первая волна, послереволюционная – это белая даже не идея, а романтика, и – иссушающая, но очистительная тоска по родине.

С одной стороны – романс «Поручик Голицын», с другой – пронзительное признание о. Сергия Булгакова:

«Моя родина, носящая для меня имя Ливны, небольшой городок Орловской губернии, я умер бы от изнеможения блаженства, если бы сейчас увидел его…

Советская массовая культура с опозданием, но не без изящества освоила эти патриотические смыслы и соединила оба направления, прежде всего в кинематографе «про разведчиков»; естественно – «Я в весеннем лесу пил березовый сок», рефлексии и песни Штирлица. Еще влиятельнее была тенденция, получившая название «возвращенные имена».

Вторая волна – люто антисоветская (первая, кстати, если не в большинстве, то в солидной своей части антисоветской не была и вообще отличалась щедрым идейным разнообразием). Не случайно в разгар холодной войны против СССР люди ЦРУ и соприродных организаций охотней всего рекрутировали в консультанты и пропагандисты именно деятелей «власовской» эмиграции.

И большинство антисоветских скрижалей, тезисов, цифр, комментариев, легенд, с самой перестройки и до сих пор имеющих хождение и некритично подчас воспринимаемых, восходят именно ко второй эмиграции.

Третья, по издевательской самохарактеристике, «колбасная», определенно брайтонская, тем не менее, собрала солидный пул художников, поссорившихся с советской властью. Два нобелиата в качестве визитной карточки (притом что Солженицын идейно принадлежал скорее второй волне, а Бродский презирал Брайтон и вполне настороженно относился к Израилю).

Пуританскую традицию взорвал панковский бунт enfant terrible Лимонова. Культовый автор, состоявшийся именно в эмиграции – Сергей Довлатов, сколько ни сочиняй ему задним числом доэмигрантскую литературную биографию.

Забавно, что в конечном итоге и метафизическом смысле вернулись все, и теперь язык не поворачивается назвать тех же Бродского и Солженицына «эмигрантами». Скорее эмиграция их может рассматриваться как расширение имперской экспансии.

Масскультовое значение Брайтона в том, что он поставил на конвейер продукт, в метрополии получивший название «русский шансон» и во многом запрограммировавший ее 90-е.

Больше ничего не было, кроме панических и слабо отраженных в реальности разговоров об «утечке мозгов». Видимо, открытость границ уничтожает сам социокультурный феномен эмиграции, оставляя разрозненные кучки беженцев, туристов, рантье, меняющих корни на комфорт, и трудовых мигрантов.   

В последние годы образовался жиденький ручеек «антипутинских» литераторов, экономистов и бизнесменов. Убегающих от реальных (уголовные дела) или мнимых преследований и как бы иллюстрирующих своим примером возвращение режима к прежним репрессивным практикам по политическим мотивам. Опорные пункты эвакуации – Киев и Лондон.

А главное, непримиримые противники режима живут в заграницах, в том или ином виде, исключительно на российские доходы – проценты с приватизации, продажи книг и имен.  

…Где nostalgie, боль и очистительные слезы? Где производство и экспорт в Россию сильных, свежих и неожиданных смыслов (акунинский принцип сегрегации по избирательному праву не считается)?.. Где, наконец, интерес мировых медиа и чужих разведок?..

Возможно, в отношении этой публики работает лишь один критерий, которым Достоевский определял Герцена («Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами…»).

Другое дело, что диагноз, звучавший отчасти пафосно во времена Федора Михайловича, сегодня напоминает анекдот о Неуловимом Джо.