Пляски на костях: разрушение исторического некрополя Западной Сибири в памяти разных поколений

Красильникова Екатерина

Эссе

Файл: 08_krasilnikova_pnk.zip (36.57 КБ)

Старые кладбища, воспетые романтиками, — святые места для верующих, источники страшных сказок и мистических легенд. Не одно поколение поэтов искало вдохновения среди замшелых могильных плит, хранивших память о великом и трагическом. В начале прошлого века в России получила распространение некрополистика, оформившаяся в самостоятельную историческую дисциплину о старых кладбищах и надгробных надписях. Увлеченные искатели досконально обследовали места упокоений, копировали надгробные таблички, описывали виды некрополей, составляли объемные генеалогические справочники. Постепенно в науке сложилось понятие некрополя как сочетания захоронений (включая места, где уничтожены мемориальные памятники) и комплекса источников по истории их формирования и существования. История некрополя тесно соприкасается с проблемами коллективной памяти поколений и памяти о поколениях. Существующий некрополь отражает характер поколения, но и память о некрополе характеризует поколение — его способность оглянуться в прошлое, быть терпимым и благодарным.

Мое увлечение некрополистикой длится уже около десяти лет. Неудивительно, что этот мой интерес разделяют немногие. Сибиряков мало волнует история старых городских кладбищ (исключение составляет Томск). Да и может ли быть по-другому там, где не сохранилось тихих монастырских погостов, поросших вековым мхом, каменных плит на могилах генералов царской армии и юных княжон? Исторический некрополь сибирских городов сравнительно беден и слабо осмыслен в ценностном ключе. Однако его «возвращение» новым поколениям сибиряков для восстановления связи с ушедшими поколениями — важная духовно-нравственная задача.

В 2008 г. мне удалось представить на суд широкой читательской аудитории научно-популярную краеведческую работу под заголовком «Божья нива», посвященную истории старых, ныне уничтоженных кладбищ Новосибирска. В 2009 г. это исследование было опубликовано издательским домом «Сибирская горница», специализирующимся на краеведческой литературе, под одной обложкой с другим произведением «Погосты, кладбища, братские могилы…», принадлежащим перу краеведа М. И. Корсаковой. Вышедшую книгу назвали «Новосибирский некрополь». Эта книга имела мало общего со справочными изданиями, подготовленными в традициях российской некрополистики. Появление «Некрополя» в формате научно-популярной книги было обусловлено тем, что некрополистика как направление краеведческих исследований до сих пор не получила в Новосибирске сколько-нибудь заметного развития; популярных книг или статей, посвященных рассказу о лицах, некогда упокоившихся в земле крупного сибирского мегаполиса, практически не существовало. Таким образом, наша книга послужила, прежде всего, привлечению общественного внимания к этой актуальной сфере краеведения.

В «Божьей ниве» в занимательной форме рассказывалось о создании и уничтожении новосибирских кладбищ, об отражении истории города, региона и страны на характере новосибирского некрополя; «восстанавливались» забытые новосибирцами имена, говорилось о заслугах и перипетиях судеб людей, живших и умерших в Новосибирске. На замысле книги сказался и возникший тогда у меня интерес к проблемам исторической памяти, мест памяти и политики памяти.

Дальнейшие исследования, посвященные истории некрополя городов Западной Сибири в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами, вывели на новую проблему: отношение к старым городским кладбищам Западной Сибири и их сносу, выраженное представителями разных поколений. «Великий перелом» рубежа 1920—30-х гг., «Сталинская революция», помимо прочего был нацелен на формирование новых культурных ценностей в сознании молодого поколения. Именно поэтому источники отражают конфликт между «молодыми» и «старыми», имевшими разный опыт переживания исторических событий, разные круги общения и приоритеты и осознававшими эту разницу.

В этой статье я охарактеризую проблему оценки разрушения исторического некрополя представителями различных поколений в документальной прозе Сибири. Для этого предстоит кратко описать события, связанные с разрушением старых кладбищ западносибирских городов (20—50-е гг. ХХ в.); выявить оценки, сопряженные с описаниями разрушения старых кладбищ, существующие в автобиографических и мемуарных произведениях западносибирских авторов второй половины ХХ — начала XXI вв.; показать динамику этих оценок и ее зависимость от изменения исторических (социально-политических) контекстов в рамках обозначенного периода.

Судьба исторического некрополя городов — административных центров Западной Сибири советского времени драматична. В областных городах не сохранилось ни одного кладбища из тех, что функционировали до Великой Отечественной войны. В соответствии с советской политикой памяти большинство из них было уничтожено в 20—30-х гг. ХХ в., в 50—60-х гг. этот процесс завершился. Еще в мае 1924 г. в Новосибирске состоялся первый комсомольский субботник, участники которого разрушили старейшее в городе мемориальное Воскресенское кладбище, где покоились люди, имевшие высокий социальный статус до революции: дворяне, священнослужители, купцы, представители администрации. На месте разрушенного кладбища был основан сад, ставший позднее образцовым для города и региона парком культуры и отдыха.

В 1927 г. в Томске было закрыто кладбище женского Иоанно-Предтеченского монастыря, а в 1929 г. и кладбище мужского Алексеевского монастыря. Оба эти погоста являлись элитными и мемориальными. Здесь покоились иерархи церкви, почетные граждане и дворяне, профессура Томского университета, деятели искусства, состоятельные предприниматели. В годы Гражданской войны здесь неоднократно хоронили колчаковцев, павших в боях с Красной армией. В 1928 г. в Томске официально закрыли «переполненное» Вознесенское кладбище, достопримечательное, прежде всего, участком, где покоились усопшие еще до революции купцы-благотворители, жертвовавшие деньги на строительство храмов, социальных и культурных учреждений. А в 1939 г. закрыли и Преображенское кладбище — менее престижное до революции, но примечательное могилами томских ученых, деятелей культуры, революционеров и подпольщиков, умерших уже в советское время. Томские кладбища «исчезали» постепенно, ветшая, покрываясь горами мусора, застраиваясь жилыми домами и заводскими корпусами.

В ноябре 1931 г. горсовет Барнаула постановил закрыть два старых кладбища: Нагорное и Крестовоздвиженское ввиду их переполнения и невозможности расширения. Было также принято постановление об организации ряда субботников для устройства на месте кладбищ садов и стадионов. Нагорное кладбище считалось более престижным. В его пределах покоились останки многих выдающихся людей: горных инженеров, просветителей, ученых, предпринимателей и священнослужителей. Исторический некрополь Барнаула уничтожался быстро и радикально. В 1935 г. дело дошло до устроенного городскими властями «вскрытия» склепов на Нагорном кладбище. Целью являлась «добыча» драгоценностей, принадлежавших когда-то умершим. Это, в сущности, мародерское мероприятие привлекло толпу зевак, которые помогали специальной комиссии сортировать «добытые для нужд государства» кольца, перстни, браслеты, кресты и даже золотые зубы. В предвоенные годы на месте старых кладбищ Барнаула был разбит парк культуры и создана местная ВДНХ.

В Омске после Гражданской войны функционировало два основных кладбища — Шепелевское и Казачье, имевшее значение мемориального. Уже в 1920-х гг. оба они пришли в запустение. Повсеместно наблюдались случаи вандализма. В 1935—1936 гг. горсоветом был поставлен вопрос о закрытии Казачьего кладбища в связи с планами местных властей построить на его территории новую больницу. Но лишь 15 августа 1941 г. исполнительный комитет Омского областного совета депутатов принял решение закрыть Шепелевское и Казачье кладбища. В итоге Казачье кладбище функционировало до 1942 г., Шепелевское также было закрыто в 40-х гг. (точная дата не установлена). Развалины исторического некрополя Омска исчезали долго. Сначала было разрушено и застроено Шепелевское кладбище, и лишь в 70-х гг. окончательно было стерто с лица земли Казачье.

Государство в этот период не заботилось о сохранении старых кладбищ. Вандализм в местах, где имелись людские захоронения, не признавался в те годы преступным. Старые элитные погосты не могли не раздражать местные советские органы власти социальным составом контингента лиц, некогда с большими почестями здесь погребенных. Уничтожая погосты, большевики продолжали «бить буржуев и попов». Разрушение некрополя классовых врагов являлось продолжением революционной борьбы, в которую включалась и молодежь с целью ее политической социализации. В 1930-х гг. лидеры государства идеологически ориентировались исключительно на будущие успехи развития страны. История воспринималась властью как «служанка идеологии», а живая коллективная память о предках — как препятствие к насаждению исторического нарратива сталинского периода. Даже «революционный» некрополь (коммунистические кладбища 20-х — начала 30-х гг.), формированию которого уделялось пристальное внимание после Гражданской войны, уже утратил идеологическую актуальность. Теперь и он разрушался, поскольку носители власти считали, что несколько «правильно» сконструированных фигур памяти советских лидеров, усопших в последние годы (В. И. Ленин, С. М. Киров, Г. К. Орджоникидзе и пр.), заменят жителям провинциальных городов живую, изменчивую и несовершенную в идеологическом смысле память о предках и местных героях. Свою роль в дискредитации исторического некрополя, безусловно, сыграла и антирелигиозная пропаганда.

При этом нельзя признать уничтожение исторического некрополя абсолютно управляемым процессом. Свою роль в исчезновении старинных сибирских памятных мест сыграла хозяйственная разруха и модернизационные процессы — индустриализация и урбанизация, быстро менявшие привычную сибирякам городскую среду. Мемуаристами неоднократно обращалось внимание на то, что многие жители городов участвовали в разрушении старых кладбищ по инерции, бездумно становились участниками повсеместного бытового вандализма, неотделимого от бесхозяйственности и невежества.

Однако, как показывают источники мемуарного характера, многим сибирякам судьба исторического некрополя отнюдь не была безразлична. Одни сокрушали некрополь осознанно, из идейных соображений, другие пытались его защищать. Свидетелями «баталий» часто оказывались дети, что впоследствии становилось поводом для осмысления повзрослевшими детьми ценностных установок родителей и условий собственной нравственной социализации.

Пожалуй, впервые рефлексию над конфликтом поколений, сопряженную с воспоминаниями о разрушении кладбища, можно увидеть в автобиографическом романе новосибирского писателя и актера театра оперетты И. М. Лаврова «Мои бессонные ночи». Название произведения отражает его суть — мысли о сокровенном, неоднозначном и значимом в личном плане. Существенное внимание в романе уделено детству автора, выросшего в большой, но далеко не дружной семье: отношения между матерью и отцом всегда были сложными, между детьми также не во всем было взаимопонимание. Лавров не дает явной и развернутой оценки поколению родителей, однако их образы, представленные в романе, для автора типичны. Мать изображена как забитая труженица и страдалица из бедной семьи, вынужденно, по воле родителей, из-за нищеты вышедшая замуж за зажиточного пьяницу и дебошира. Описанием отцовской жестокости начинается глава о детстве, сюжетом о смерти и похоронах отца глава завершается. Таким образом, память автора о детстве целиком пронизана чувством тревоги и обидами на отца. Отец — ломовик, позже водовоз и легковой извозчик, неисправимо злой, в целом недалекий, но практичный человек. И. М. Лавров упоминает, что его отец был в годы Гражданской войны красноармейцем, однако изображает его человеком вечно недовольным, критично и недоверчиво относящимся к советской власти. Очевидно, что образы «старорежимных» родителей — противников всяких изменений и нововведений созданы автором не без влияния пропаганды времен его детства, очернявшей «мещанские ценности» и прошлое сибирских городов, изображавшееся в самых мрачных красках.

Красной линией через первую главу романа проходит тема противоречий между поколениями детей и родителей. Конфликт обычно возникает на почве политической и религиозной. Даже много лет спустя автору присуще острое ощущение разрыва времен, разрушения связи между поколениями. Подростки 20-х гг., воспитывающиеся в советской школе, не желают жить как их родители. На уровне семейных отношений это проявляется в сопротивлении разнузданному дебоширству отца, которое мать предпочитает терпеть. Молодежь раздражает религиозность матери, лишь старший сын, который ее жалеет, защищает мать, признавая при этом ее неисправимость: «Пусть мать живет как хочет, она заслужила»; «Она родилась в другое время». Другие спорят о том, нужно ли ее «лечить» от «опиума религии». Рассказывая о своем возвращении в дом матери в зрелом возрасте, Лавров замечает: «Никакие революции, войны, мировые потрясения не смогли изменить мать». Только в последней главе автор переходит к рассуждению о поколении таких несчастных матерей, потерявших сыновей в годы войны. Религиозность матери он так и не принимает, а лишь сочувствует таким, как она.

В отце дети осуждают «замашки хозяина», не желают выслушивать ностальгические рассуждения отца и его собутыльников о «старой России». Отец в свою очередь высмеивает «кирпичи на Дом Ленина», в сборе которых участвуют его дети: «Управляют государством! Доуправлялись! Аж своему вождю не на что памятник поставить!» В романе дети пытаются рефлексировать над причинами родительской «темноты»: «Наверное, жизнь его сделала таким. Ну что он видел? Малограмотный, рос и жил среди ломовиков. Водка. Тяжелая работа. Большая семья…» Образ отца статичен, как и образ матери.

В качестве наиболее острого конфликта между поколениями в романе представлен сюжет о комсомольском воскреснике на месте старого кладбища. Это событие глубоко потрясло автора произведения. Много лет спустя он описал свои чувства: «Мне стало нехорошо. Я так чувствовал себя, когда видел вещий сон перед отцовским дебошем». Мальчик стал свидетелем того, как «весной комсомольцы решили переделать кладбище в парк». Распевая во все горло «Смело мы в бой пойдем за власть Советов!», вооруженные лопатами, они пришли на место старого погоста. Воскресенская церковь уже пострадала от их вторжения, крест был сброшен. Стоял солнечный майский день, «среди шумящих на ветру берез залязгало железо, затрещало дерево, выворачивали кресты, памятники, оградки, стаскивали их в кучу». Пожилые люди, собравшиеся на кладбище, пытались предотвратить разорение погоста. И. М. Лавров воспроизводит словесную перепалку между защитниками кладбища и его погромщиками. Противники разрушения кладбища (интеллигенты и «старухи») взывали к совести, напоминали о божьей каре за разрушение святого места, называли комсомольцев «дикарями», забывшими о том, что в земле погоста лежат их «деды, которые возводили этот город».

Участники воскресника отвечали, что «было объявлено: “Кто хочет перенести родных на новое кладбище — переносите”, люди переносили, а здесь остались безнадзорные могилы». Формулировка «безнадзорные могилы» вызвала новую вспышку раздражения у «стариков», которые, как и комсомольцы, перешли от разумных аргументов к взаимным оскорблениям. Разрушителей лишь раззадорили крики защитников некрополя: «Мелькали лопаты, сравнивая холмики, громко звучали топоры и пилы, с треском и шумом валились березы — прорубали аллеи…»

В романе И. М. Лавров не занимает ничью сторону в конфликте, не осуждает молодежь, не поддерживает стариков. Он не берется делать выводы о том, нужно ли было сносить старое кладбище. Сюжет с разрушенным погостом выступает для него олицетворением духа времени, по которому автор испытывает ностальгию, но одновременно его мучают тяжелые, крайне неприятные воспоминания о том периоде.

Роман Лаврова свидетельствует о том, что к теме разрушения кладбища и молодежь и родители неоднократно возвращались в спорах. Очевидно и то, что у жителей города оставалось много сомнений в правильности устройства сада «на костях». Одна из героинь романа комсомолка Сашка Сокол, утверждавшая, что «безнадзорные» могилы никому не нужны, спорила с матерью автора о том, нужно ли сносить церкви и разрушать кладбища. Девушка даже сочинила стихи:

На часовенке нет креста,

Колокол сняли давно,

Часовня косая пуста,

В выбитых окнах темно.

И где мужиков крестили,

Где в старину венчали,

Там в шапках они курили,

На пыльную паперть плевали.

На кладбище срыты могилы,

Гулянье в саду до утра…

Мать пыталась спорить, но в итоге предпочла не возражать подросткам, максималистски отстаивавшим свою позицию.

В 1991 г. была опубликована книга историка и краеведа В. Д. Славнина «Томск сокровенный», подготовленная в перестроечное время. Это произведение мемуарно-краеведческого характера. Славнин родился на Алтае и вырос в Томске. Именно этапы личного «погружения» автора в томскую старину и осознания ее ценности и есть основная тема произведения. Книга по замыслу автора должна была стать альтернативой стандартной советской краеведческой литературе, пропитанной идеологическим пафосом. С первых страниц он обвиняет советскую историческую науку в «социальной инерции», «свинцовом идеологизме» и «черно-белом мышлении». Уже в самом начале автор заявляет: «Пришла пора спросить себя: часто ли вспоминаем мы, что полноправными членами человечества являются все без исключения поколения людей — и мы, и прежде жившие, и грядущие, независимо от классов и сословий? <…> Очень мы обязаны предкам нашим. Неприлично нам не ведать об их деяниях, пренебрегать их достижениями, радостью и горем. Попросту скучно, неинтересно жить без такого знания. А если знание это одновариантно, то не скучно — страшно». Уже эта заявка свидетельствует о том, что тема поколений будет неоднократно затронута в книге. Автор исходит из убеждения, согласно которому память и постижение традиции, укорененной в семье, спасает человека от культурной маргинализации и дезориентации. Этой мысли соответствует вывод: «Мой Томск — это город, увиденный триединым взором деда, отца, моим собственным». «Мне повезло, — заключает автор,— сызмальства формировали во мне глубокую привязанность к Сибири вообще и к Западной — в особенности».

Главные герои книги Славнина — представители томской интеллигенции двух поколений, границы которых четко не обрисованы. Его дед и отец не сливаются с общей массой своих ровесников, в значительной степени сохраняя верность ценностям поколения дореволюционной томской интеллигенции, прежде всего университетской. Отец, как и А. А. Адрианов (сын областника и краеведа А. В. Адрианова), старающийся сохранить преемственность поколений, противостоит своим ровесникам, отвергающим ценность памяти об интеллигенции дореволюционного периода и 1920-х гг.

Уже в первой главе упоминается разрушенное Преображенское кладбище, где в 1931 г. было предано земле тело биолога, профессора ТГУ П. Н. Крылова. Воспоминание о могиле Крылова, перенесенной с Преображенского кладбища благодаря инициативе его ученицы Л. П. Сергиевской, приводит автора к рассуждению о невосполнимой утрате важного для Томска памятного места, которое могло бы подтверждать «славу Томска и его авторитет»: «Подумалось: если бы не высокая духовная связь Ученика и Учителя, под каким фундаментом, под какой мостовой упряталась бы память о Порфирии Никитиче? Ведь Преображенское кладбище, принявшее его тело в тридцать первом, полностью застроено серыми “хрущевками” и заводскими корпусами. Как все же не повезло В. В. Сапожникову, похороненному там же». Для Славнина посещение могилы тождественно посещению человека, разрушение могилы — утрате памяти, в которой продолжается жизнь после смерти. С сюжета о могиле П. Н. Крылова начинается характеристика поколения старой томской интеллигенции, ставшей свидетельницей революции. Описание характеров людей, знакомых В. Д. Славнину благодаря его деду, музейному хранителю, для автора является способом компенсации утраты памяти — процесса, в котором разрушение некрополя выступает в качестве одного из главных звеньев. Для томской интеллигенции поколения деда В. Д. Славнин выбирает такие характеристики, как преданность делу, самоотверженность, скромность, деликатность и честность; в их образе жизни отмечает бытовой аскетизм и подвижничество, «нечто жертвенное, народническое: положить душу на алтарь добра, науки, просвещения».

В. Д. Славнин вспоминает, что его отец вскоре после возвращения в 1952 г. из длительной и неудачной экспедиции решил посетить старое, уже закрытое Преображенское кладбище, надеясь отыскать могилы деда и бабушки. Поход на кладбище предписывала старая русская традиция. Даже атеист В. И. Ульянов (Ленин), вернувшись из эмиграции, отправился первым делом на могилы матери и сестры Ольги. Картина старого кладбища представляла, по словам автора, «мерзость запустения». Увиденное довело отца В. Д. Славнина до слез и обострения болезни.

Не только Славнины посещали закрытое кладбище. Аналогичный печальный опыт имел, к примеру, также А. А. Адрианов, вернувшийся из лагеря: «Первым побуждением Адрианова было поклониться родным могилам, у которых он не был с 1935 года, оказалось — нечему…» Вспоминая о могиле ректора ТГУ профессора В. В. Сапожникова (ум. в 1924 г.), автор сообщает, что его отец задался целью отыскать и спасти могилы выдающихся томичей от уничтожения. Автор вменяет в вину своим современникам разрушение могил известных врачей В. Н. Савина и А. А. Кулябко, а также В. Ф. Обнорского — пионера рабочего движения, упокоившихся на Преображенском кладбище. По воспоминаниям В. Д. Славнина, его отец особенно негодовал из-за утраты могилы революционера И. Е. Кононова: «Большевики пошли! От, большевики! Ясное море! Обнорского застроили, Кононова забыли! Ладно, там — “бывшие”! А тут своих… Ну народ, яз-зви-то их!»

Славнины обследовали также разрушенное кладбище Алексеевского мужского монастыря, где, в частности, покоились останки Г. Н. Потанина. Спасение могилы Г. Н. Потанина, с которым семья Славниных была близко знакома еще до революции, стало для Д. П. Славнина делом чести. Ему удалось добиться перезахоронения останков знаменитого ученого и публициста в Университетской роще. Подробно останавливаясь на «потанинской эпопее», В. Д. Славнин критикует советскую историографию, посвященную областничеству, и призывает новое поколение историков переоценить его вклад в культурное и социально-политическое развитие Сибири.

Помимо кладбищ, закрытых в советское время, В. Д. Славнин обращается к теме старинных томских кладбищ XVII—XIX вв., застроенных и забытых еще до революции: «Вот и выходит, что старинные приходские кладбища — тоже часть живой истории Томска. В прямом и переносном смыслах город стоит на костях первых русских воинов. Им мы обязаны тем, что обитаем на семи холмах над Томью. И мы же вершим надругательство над прахом их, выворачивая из котлованов, разбрасывая кости и глумясь над пробитыми черепами». Эти кладбища автор открыл для себя в юности, занимаясь археологией вместе с отцом и неоднократно удивляясь мародерству местных жителей, беззастенчиво рывшихся в откопанных строителями старинных колодах. Славнин свидетельствует о тщетных попытках А. А. Адрианова добиться перезахоронения человеческих останков, найденных при строительных работах. Все эти случаи становятся для автора причиной обвинить поколение своих современников в неблагодарности, которая, по его мнению, не была столь характерна для предыдущего поколения. Упрек звучит не только в адрес обывателей, но также в адрес местных властей и музейщиков, на совести которых, по мнению Славнина, была, в частности, «загубленная» в музейном подвале женская мумия XVII века, которую «уничтожили жара и потоки горячей воды с нечистотами из канализации». Автор считает, что мостовщики XVII—XVIII вв. «были людьми совестливыми и богобоязненными», поэтому они перезахоранивали найденные случайно чужие останки, чего точно нельзя сказать о строителях 1950—1960-х гг. В итоге следует жесткое заключение: «Нет, дьявольский план Сталина сработал безошибочно: лиши народ памяти, предков, национальности — уйдет и нравственность; потом делай что хочешь, управляй как вздумается. И началось все с церквей, кладбищ, народных обычаев, объявленных пережитками прошлого». Таким образом, в «Томске сокровенном» проведена четкая грань между поколением томичей, морально сформировавшимся до революции и остававшимся творчески и социально активным вплоть до «великого перелома», и поколением 30-х гг., преимущественно забывшим прежние ценности. На этот поколенческий разрыв В. Д. Славнин смотрит с разочарованием и пессимизмом.

Еще одна популярная книга «Мой Томск», в которой затронут вопрос уничтожения томских кладбищ, принадлежит журналисту С. П. Привалихиной. Истории томских кладбищ, изложенной в популярной форме, посвящена отдельная глава. Работа не является автобиографической. Однако автор очень эмоционально оценивает историю томского некрополя, во многом повторяя оценки В. Д. Славнина. Софья Привалихина резко критично оценивает разрушение старых кладбищ, упрекая в этом своих современников и несколько идеализируя поколение томской интеллигенции, чьи могилы были уничтожены в 30-х гг. «Обидно, что были уничтожены могилы лучших и достойнейших людей Томска. Обидно за Курлова — основоположника сибирской терапевтической школы…, за Салищева — хирурга, делавшего уникальные операции…, за Лыгина, сотворившего исторический центр Сибирских Афин… Но почему-то больше всего за П. П. Нарановича, выстроившего здание университета, первого за Уралом и девятого в Российской империи. Не забываем повторять о первом университетском городе в Сибири, о Сибирских Афинах, а имя ушедшего в 40 лет П. П. Нарановича остается как бы ни при чем. В стороне. Ни памятника. Ни могилы. <…> Хотя “воздали” ему ни больше ни меньше других, покоившихся на профессорском кладбище Иоанно-Предтеченского женского монастыря».

На рубеже ХХ и ХХI вв. в городах Западной Сибири было опубликовано несколько сборников воспоминаний старожилов, посвященных их родным городам. В контексте данного исследования представляют интерес воспоминания А. Тростонецкого из сборника «Мой Новосибирск. Книга воспоминаний». В этом кратком автобиографическом рассказе тема разрушения кладбища раскрывается в одном абзаце, но картина разрушения Воскресенского погоста представлена выразительно: «Помню, как я ходил с отцом на воскресник по сносу старого кладбища (теперь на его месте Центральный парк и стадион “Спартак”). Рабочие сворачивают с могил памятники и надгробия, а оркестр наяривает “Марш энтузиастов”, заглушаемый криками “Антихристы!” и проклятиями пожилых людей». Здесь вновь отражен конфликт между поколениями, однако, как и в романе И. М. Лаврова, не дается моральной оценки событию и поколениям. Этот сюжет представлен в контексте тезиса «Тридцатые годы — время преображения города», в контексте описания советских строек, делавших город другим.

Тема сноса и разорения старых кладбищ представлена и в воспоминаниях барнаульцев, опубликованных в сборниках 2005 и 2007 гг. Из восемнадцати рассказчиков пятеро вспоминают старые кладбища. Многие мемуаристы упоминают о создании парков на месте кладбищ, не давая этому никакой моральной оценки. Так, А. Ф. Кравцова рассказывает: «В 40-е понадобилось превратить кладбище в парк культуры и отдыха. Снесли памятники, вырыли котлован для озера, устроили аттракционы. Местная детвора мечтала обзавестись, да и обзаводилась черепами, костями». Старое Нагорное кладбище фигурирует в воспоминаниях как место семейной памяти стариков. К примеру, Т. И. Славнина рассказывает: «В 1956 году в нынешнем Нагорном парке открыли ВДНХ Алтайского края. До 1956 года там находилось заброшенное Нагорное кладбище. В детстве дед водил нас туда гулять. Помню могильные плиты, памятник Н. М. Ядринцеву. В 50-е гг. барнаульцы приходили туда помянуть своих близких». Однако этот же автор сообщает, что молодежь с удовольствием проводила время в парке, не обращая особенного внимания на то, что обвал земли на обрыве открывал «старые гробы, человеческие кости, черепа и волосы». Из воспоминаний следует, что для разных поколений место старого Нагорного кладбища имело разное значение. Однако и в этом тексте нет моральной оценки ситуации. Отсутствует оценка события и в воспоминаниях Г. А. Чайкина, который подробно рассказывает о «вскрытии» Нагорного кладбища летом 1935 г. Этот сюжет соседствует с описанием снятия креста с храма. И в обоих сюжетах уделяется внимание реакции местных жителей: детей и молодежи. «Могилы так и оставались незакрытыми, а после ухода комиссии работу продолжала ребятня. Мальчишки вынимали из могил кости и черепа, которые потом валялись повсюду, не только на кладбище, но и на улицах». При снятии же креста «было много желающих дернуть за веревку». Другой мемуарист, Д. Г. Паротиков, описывающий это же событие снятия креста, сообщает о реакции взрослых: «Все молчали. Кто-то в толпе крестился, а кто-то стоял, угрюмо глядя в землю».

Возможно, будучи зависимыми от заданного формата сборника и задания редактора, его авторы воздерживаются от оценок. Некоторые мемуаристы выражают совершенно спокойное отношение к устройству парков на месте погостов, воспринимая эту ситуацию как данность. Однако есть и оговорка: «Мы не понимали тогда, что парк находится на кладбище». Один из рассказчиков зафиксировал все-таки свое недоумение: «Парк меланжевого комбината — это бывшее кладбище. В 1942 году его открывали и я туда пошел. Я знал, что там было кладбище. Мне было интересно посмотреть. Там работала танцплощадка, играл духовой оркестр, но я пошел дальше. И вот я увидел могилки, еще не заглаженные, не заасфальтированные. Пошел в сторону стадиона “Красное знамя”, а там большая куча каменных крестов. И я не понимал: вот здесь кресты, а там танцуют и веселятся». Из источников, приведенных в этом сборнике, следует, что поколением, выросшим в межвоенные годы, старые кладбища воспринимались как памятные места стариков, утрачивавшие это значение для молодежи. Таким образом, вновь в мемуарах 2000-х гг. намечается тема разрыва между поколениями, прежде всего в ценностном смысле.

По всей видимости, разрушение старых кладбищ воспринималось жителями городов Западной Сибири с эмоциональной остротой. Однако по идеологическим причинам в документальной прозе эта тема зазвучала не сразу, длительное время оставаясь достоянием устного нарратива. Долгое время в Сибири публиковалась мемуаристика, заострявшая внимание преимущественно на военно-революционной героике. Однако для более раскрепощенной документальной литературы 60—70-х гг. становится возможной актуализация поколенческой тематики в психологическом контексте и в контексте ностальгии. Оценивая отношения поколений, И. М. Лавров выбирает остросюжетные примеры, «выносит сор из избы», говоря о драках между отцом и сыновьями, задевает «больное», воспроизводя скандал на кладбище. Однако в своих неявных оценках автор остается верным советским идеологическим установкам. Произведение В. Д. Славнина, содержащее многочисленные обвинения и критические суждения о нравственном облике поколений советского периода, также отвечает социально-политическим контекстам перестроечного времени, когда началась официальная реабилитация жертв сталинского террора, повсеместно зазвучали демократические идеи, активно возрождалась православная церковь. Вообще, в западносибирской периодической печати неоднократно публиковались статьи краеведов, заострявших внимание на осквернении старых кладбищ, упрекавших местных жителей в «беспамятстве». В этом контексте становится понятной риторика журналиста С. П. Привалихиной. Однако волна обличений и громогласных упреков в адрес советской эпохи и целых поколений схлынула уже к концу 1990-х гг. Поэтому, вероятно, в мемуарах 2000-х годов однозначные оценки и упреки исчезают, остается лишь констатация фактов и ностальгическое настроение.

Сегодня в городах Западной Сибири разное отношение к историческим кладбищам. В Барнауле на месте старого Нагорного кладбища, «перестроенного» в советский период в местную ВДНХ и разрушенного в 90-х гг., навели порядок, восстановили несколько надгробий выдающихся барнаульцев, поставили поклонный крест и памятный камень, обозначающий, что это место не просто заброшенный парк, а старейшее памятное место города. Барнаульцы не тронули памятник Ленину — напоминание о некогда существовавшей здесь Выставке достижений народного хозяйства Алтайского края. Омичи разбили на месте мемориального Казачьего кладбища сад — своеобразный музей под открытым небом, где выставили уцелевшие надгробия, построили храм, напоминающий верующим, что кладбище, пусть и оскверненное, — это святое место. Думается, что аналогичных инициатив явно недостает Новосибирску, где «пляски на костях» продолжаются, а память о поколении «первожителей» города слаба. Возможно, появление памятных знаков в Центральном парке и Березовой роще могло бы дать пищу для размышлений писателям и краеведам нового поколения и помочь нашим землякам сделать шаг к восстановлению разорванной связи между предками и потомками.

Литература

Барнаул в воспоминаниях старожилов. ХХ в.: в 2-х частях / отв. ред. Л. М. Дмитриева. — Барнаул: Изд-во Алтайского гос. ун-та, 2005—2007.

Красильникова Е. И. Исторический некрополь Барнаула: преемственность традиций и политика памяти советской власти (конец 1919 — начало 1941 года // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. — 2013. — № 1. — С. 109—112.

Красильникова Е. И. Кладбища Томска как места памяти жителей города (конец 1919 — первая половина 1941 г.) // Вестник Томского государственного университета. — 2012. — С. 115—122.

Красильникова Е. И. Исторический некрополь Новосибирска: преемственность традиций и политика памяти советской власти (конец 1919 — начало 1941 г.) // Вестник Томского государственного университета. — 2014. — № 380. — С. 80—91.

Красильникова Е. И. Казачье кладбище в Омске: преемственность традиций и советская политика памяти (конец 1919 — начало 1941 г.) // Вестник Кемеровского государственного университета. — 2014. — № 4, т. 1. — С. 44—49.

Лавров И. М. Мои бессонные ночи: роман-воспоминание. — Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1977. — 688 с.

Мой Новосибирск: книга воспоминаний / сост. Т. И. Иванова. — Новосибирск, 1999. — 363 с.

Новосибирский некрополь. — Новосибирск: ИД «Сибирская горница», 2009. — С. 12—150.

Омский некрополь. Исчезнувшие кладбища / сост. И. Е. Бродский, Л. И. Огородникова. — Омск, 2005. — 232 с.

Привалихина С. В. Мой Томск. — Томск: Изд-во Томского гос. ун-та, 1999. — 188 с.

Славнин В. Д. Томск сокровенный. — Томск: Томское кн. изд-во, 1991. — 328 с.

Томский некрополь. Списки и некрологи погребенных на старых томских кладбищах (1827—1939 гг.) / отв. ред. Н. М. Дмитриенко. — Томск: Изд-во Томского гос. ун-та, 2001. — 328 с.