КРЮКОВ Владимир Михайлович

В области сердца : книга стихотворений

Родился 11 апреля 1949 года в селе Пудино на севере Томской области.

Автор сборников стихотворений «С открытым окном» (1989), «Созерцание облаков» (1994), «В области сердца» (2005), «Стихотворения» (2009), «…Вдруг скажется просто» (2013), книг стихов и прозы «Линия ветра» (1999), «Жизнь пунктиром» (2007).

В издательстве Томского политехнического университета вышла книга «Аннете фон Дросте-Хюльсхофф. Избранная лирика в русских переводах» (2006). Переводы выполнили В. Крюков и А. Соколов.

Стихи Крюкова вошли в антологию «Пламень. Современная русская поэзия» (Москва, 2009).

Публикации в журналах «Звезда», «Знамя», «День и Ночь», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Московский вестник», «Литературная учеба», «Москва», «Под часами» (Смоленск), «Город» (Тольятти), в русскоязычных альманахах Германии «Эдита» и «Пилигрим».

В переводе на польский (альманах «Aspekty», 2009) напечатаны подборка стихотворений и эссе о поэзии.

В соавторстве с профессором А. М. Сагалаевым написана биография великого сибиряка Г. Н. Потанина «Потанин. Последний энциклопедист Сибири» (издательство «Наука», 1991). С дополнениями издана в Томске (2004).

В 2004-м в Томске вышла книга «Александр Адрианов. Последние годы» об археологе, соратнике Потанина, знаменитом сибирском публицисте, расстрелянном в 1920 году.

Член Союза российских писателей (1998) и председатель Томского отделения этого союза с 2007 года. Член Совета томского общества «Мемориал», Комиссии по помилованию при губернаторе Томской области, Общественной палаты г. Томска.

Соредактор журнала томских писателей «Начало века».

О себе

Родители: со стороны матери – ссыльные крестьяне, со стороны отца – алтайские староверы, сами сбежавшие от притеснений.

После окончания школы поступил на историко-филологический факультет Томского университета, и уже с третьего курса прямо накануне зимней сессии был отчислен с формулировкой «за поведение, порочащее достоинство советского студента».

Чем же я его опорочил? Мой товарищ и сокурсник Володя Крамаренко делал рукописный журнал, выступая в нем как автор и художник-оформитель. Потому наглядно и ярко представлена была реклама работы радиостанций Би-би-си и «Голос Америки». И еще фрагмент стенограммы суда над опальными литераторами Даниэлем и Синявским.

Наверное, годом раньше за это дело пожурили бы, пропесочили и оставили в покое. Но тут Пражская весна, ввод танков в Чехословакию в августе 1968-го – хороший повод для «профилактики». Володю арестовали и осудили на три года принудительных работ (отправили аж в Енисейск). Мы с моим сокурсником и другом Володей Лосевым на процессе прошли как свидетели, но из вуза нас погнали за то, что, зная о журнале, не настучали на товарища и на факультетском собрании не стали по этому поводу каяться. Все-таки мы уже знали манифест чешских писателей «Две тысячи слов», где свобода и порядочность были главными установками, мы любили «Битлз», читали «Новый мир» и слушали радиоголоса. Декан сказал на прощание, что с хорошей трудовой характеристикой возможно восстановление. И я отправился ее зарабатывать.

Так как нам предстояло стать учителями-словесниками, я решил узнать азы профессии. Стал учителем в школе-восьмилетке деревни Татьяновка Шегарского района. Уже в деревне узнал: это родина одного из моих любимых актеров Иннокентия Смоктуновского. Деревенских впечатлений хватило на всю жизнь. Я еще застал уважение детей к учителю, застал поколение их родителей – совестливых, трудолюбивых, приветливых людей. О чудесных стариках, у которых я жил и с которыми просто сроднился, много позже написал рассказ «Федор и Арина» (журнал «Москва», №10, 2012).

Действительно, я был восстановлен в рядах студентов. Окончил университет, работал учителем в сельской школе. В 1974-м открыл для себя Ленинград, и он мне очень понравился. Но, главное, свел в этом городе знакомство с Александром Кушнером, и оно потом переросло в дружбу почти на равных, но я всегда помню, что все-таки это отношения учителя и ученика.

Во второй половине 70-х годов прошлого века я был сотрудником газеты Томского района. В неслужебное время начал писать стихи уже всерьез. Тогда сложился достаточно узкий круг ребят с простой установкой: не лезть, не просить, не заискивать. Мы пришли к этому естественным образом. Без каких-либо деклараций. Никому мы не противостояли. В подвалах художников, в каморках сторожей и дворников, на кухнях нам было вполне комфортно. Пожалуй, в этом была самодостаточность. Но мы ощущали, простите за высокий штиль, ответственность перед словом.

В те годы я участвовал в паре семинаров молодых авторов, которые помогали проводить эмиссары из Москвы. Они определяли необходимый средний уровень: чтобы казалось свежо и далеко в невнятицу не уводило. Они поощрительно кивали всяким нефтекачалкам, усталым геологам, спящим в углу районного аэропорта, устало гудящим натруженным рукам. И если появлялись на таком семинаре стихи, хоть как-то напитанные мировой культурой, можно было предсказать итог: пиши – пропало.

А вскоре – в 1980-м – я вновь стал изгоем. Отлучение от вуза не научило меня «жить правильно». Была в Томске целая группа свободных читателей. А литература – Платонов, Булгаков, Конквест, Набоков. Солженицын, конечно. Отец мой, вступивший в партию на фронте, советовал «прекратить дурачества» – добром не кончится, но я уже позволял себе не все согласовывать с опытом старших. И на беседах (как они это называли) в КГБ говорил, что имею право читать все, что хочу и сам это оценивать. В конце концов этим надоело, нас погнали с работы, только что не посадили, но решительно ограничили возможности трудоустройства. И осталось летом – калымы (кто понимает – это шабашки, сезонная, временная физическая работа), а в иное время – сторожество.

Потом довелось и в школе поработать, но в особой школе, за колючкой, в зоне строгого режима. Должно быть, полагали, что этих ребят уже не испортишь. Когда я им, поднимая вес и силу слова, сказал, что есть книги, за которые можно попасть сюда в виде зэка, многие засмеялись, не поверив.

Когда сегодня я вспоминаю об этих злоключениях и с тихой гордостью констатирую, что не отрекался и не предавал друзей (и они меня тоже), вижу досаду на лицах почтенных и уважаемых людей. Когда они прогибались и приспосабливались, они просто не ведали, что придут другие времена и станет стыдно за былое поведение. Но кто же мешал и в те годы помнить о самоуважении?

Живу в селе Тимирязевском под Томском.

В. М. Крюков