Человек, который ничего не знал о любви…..
«Караван историй» №3, 2006 год
«Вот же старая грымза, — с тоской думал Том Рейсс, глядя на удаляющийся женский силуэт. — Девяносто шесть лет, а туда же. Пошла примерять очередное норковое манто. Сейчас вернется, начнет рассказывать, как ей подарили эти меха, кокетничать и уходить от вопросов. А о деле - ни слова».
Журналист «Нью-Йоркера» сидел в роскошной гостиной и пил черт знает какую по счету чашку крепчайшего черного кофе. Ему было скучно. В Bern к бывшей владелице литературного агентства, а ныне бездетной и жутко болтливой старушке с неплохим состоянием его привела многолетняя охота за документами, касавшимися таинственного персонажа по имени Курбан Саид. Он же Мухаммед Эссад бей, он же Лев Нуссимбаум. Рейсс колесил по Европе, Азии и Кавказу уже пятый год, и каждая новая находка повергала его во все большее изумление. Складывалось впечатление, что у этого Саида Эссада бея Нуссимбаума была не одна, а как минимум, пять жизней. Хрупкий еврейский мальчик, сын бакинского нефтяного миллионера; арабский шейх в изгнании; сочинитель популярных в Третьем рейхе авантюрных романов; несостоявшийся биограф Муссолини; помощник великого князя Владимира Кирилловича; автор известнейшего азербайджанского романа «Али и Нино»; друг семьи Пастернак и соперник
Набокова; таинственный турок в феске, о котором в конце 30-х наперебой писали американские, чешские и германские газеты... Казалось невозможным, что все это — один и тот же человек. И тем не менее в ходе поисков Рейсе все более убеждался в том, что это именно так. Нуссимбаумом в свое время интересовались гестапо, Троцкий и персидская разведка, а теперь, спустя почти полвека, им заинтересовался дотошный американец, который до этого с трудом мог найти на карте
Азербайджан.
Это неожиданное расследование началось с пустяка: в 1998-м Тома Рейсса, энергичного корреспондента «Нью-Йоркера» и будущего автора книги «Ориенталист» послали в Баку — писать про «новых бакинских» и нефтяной бум, благодаря которому в столице Азербайджана снова затеплилась ночная жизнь. Приятель сунул ему в дорогу «лучший роман о Кавказе всех времен» — потрепанную книжечку под названием «Али и Нино», выпущенную американским издательством «Пингвин» в 1972 году. Рейсе ранее никогда не слышал имени автора — Курбан Саид, но, изучив заднюю обложку, не без изумления обнаружил, что роман «Али и Нино» довольно долго находился в списке европейских бестселлеров и похвалы ему пели обозреватели «НьюЙорк таймс», «Лайф» и «Вашингтон пост». «Курбан Саид — это псевдоним, — значилось в предисловии. — Однако кто он — никто не знает. Известно лишь, что автор — татарского происхождения и уже отошел в мир иной. Где и при каких обстоятельствах — сказать невозможно».
В детстве Левушке Нуссимбауму за ворота выходить
не разрешалось: в Баку были слишком распространены
похищения с целью выкупа, а кого и похищать,
если не детей миллионеров?
«Али и Нино» оказалась классической историей любви, только Ромео был мусульманином, а Джульетта — христианской девушкой, и происходило все в предреволюционном Баку. Выпивая
с бакинскими олигархами и топ-менеджерами нефтяных компаний, Рейсс обнаружил, что «Али и Нино» в Азербайджане до сих пор считают классикой — некоторые из его новых знакомых
могли цитировать книжку целыми главами, но кто такой Курбан Саид, действительно никто не знал! Точнее, версий было столько же, сколько и людей: через неделю репортер уверился,
что каждый второй житель Баку считает, что «Али и Нино» написал его дед, или дядя по материнской линии.
Однажды утром он купил в фойе гостиницы английскую книжку с завлекательным названием «Кровь и нефть на Востоке», подписанную именем Эссад бей. Книга вышла в свет семьдесят
лет назад и с тех пор много раз переиздавалась. Каково же было его удивление, когда на обложке рядом с именем автора он увидел приписку — «от автора «Али и Нино». На обороте
обнаружилось пояснение: «Эссад бей, автор этой книги, в конце 20-х годов принял иудаизм, поменял имя, став Львом Нуссимбаумом, и переехал в Берлин, примкнув к кругу немецких
интеллектуалов. В начале 30-х он перебрался в Вену и опубликовал прекрасный роман «Али и Нино» под псевдонимом Курбан Саид. Пытаясь избежать преследований, он оказался в Италии,
где в 1942-м ранил себя ножом в ногу и от полученной раны скончался».
Более бредовую историю сочинить было нельзя. Кто в трезвом уме, собираясь в Берлин в конце 20-х, принял бы иудаизм? И зачем этому Эссад бею становиться Львом Нуссимбаумом, а потом Курбаном Саидом? Ранил себя ножом в ногу... Что за чертовщина! А как же почивший татарин? Однако распалившееся любопытство Рейсса было уже не унять: он твердо решил раскопать,
где правда, а где вымысел и кто же такой этот Лев-ЭссадКурбан. Затея вылилась в длительное расследование — Рейсса забрасывало в грузинские деревни и предгорья Армении, на побережье
Италии и в пригороды Стамбула, в Берлин, Париж, Батуми, Тифлис... Он копался в архивах, беседовал с престарелыми вдовами нефтяных баронов, общался с востоковедами и знатоками Третьего рейха — и вот теперь сидел в гостиной фрау Терезы Мёгле, девяностошестилетней бывшей владелицы австрийского издательского дома, который вплоть до 1945 года ведал
делами Льва Нуссимбаума — Курбана Саида — Эссад бея.
Фрау Тереза напоминала маленькую хищную птичку. Несмотря на возраст, она прекрасно себя чувствовала, а память ее была свежа, как у младенца. Сколько стоили бриллианты до и после аншлюса, какой сорт кофе предпочитали ее авторы, сколько она пожертвовала в различные фонды помощи детям Африки после того, как война закончилась: «Видите ли, у меня очень доброе сердце, и, конечно же, я не симпатизировала этим ужасным нацистам». «Наши авторы были в основном евреями — говорила она, округляя глаза. — И они, знаете ли, все покинули нас, когда
Австрию оккупировал Гитлер. Вот так, ни сказав ни слова. Оставили заниматься их делами, а сами разбежались». «Зато фрау Тереза чувствовала себя прекрасно, — думал Рейсс. — Еще несколько
лет издательский дом продолжал печатать их книги, доходы поступали в кассу, ну а посылать гонорары было некому. Надо полагать, фрау не очень-то стремилась узнать о судьбе беженцев».
Все конкретные вопросы его собеседница элегантно обходила, жалуясь на внезапную забывчивость и преклонный возраст, и Рейсе уже собирался вежливо откланяться, как вдруг
фрау небрежно обронила: «А вы читали последний роман Курбана Саида «Человек, который ничего не знал о любви»?» Репортер насторожился: о таком он даже не слышал. «Ах, ну еще
бы, — кивнула фрау. — Его же никто не читал, кроме меня. Саид написал его незадолго до кончины и прислал своей конфидентке, одной баронессе, а она переслала его мне, в Вену. Подождите, я сейчас принесу».
Она вернулась, держа в руках шесть больших блокнотов в коленкоровых переплетах. «Они пролежали у меня больше пятидесяти лет! — воскликнула фрау Тереза. — Я могла бы сделать большие деньги! Это ведь что-то вроде автобиографии, вся его жизнь — поразительная, знаете ли. Но отчего-то не стала. А потом и вовсе забыла. Вы можете почитать их, пожалуйста. Не думаю,
что кто-нибудь еще может ими заинтересоваться». Дрожащими руками Рейсс открыл первую страницу. Небрежным, но четким почерком там было выведено: «Курбан Саид. Человек,
который ничего не знал о любви. Часть первая». И ниже фраза: «Боль — сильнее жизни, сильнее смерти, любви, верности, чести. Пред лицом смерти, когда мне нечего больше скрывать, я
опишу здесь, максимально честно и без прикрас, ту странную жизнь, которая стала моей судьбой...»
...Четырнадцатилетний Лева Нуссимбаум лежал на песке бескрайней персидской пустыни и задумчиво глядел на звезды. Темная тихая ночь. Верблюды их небольшого каравана вздрагивали
во сне, а рядом, в походном шатре, похрапывал Абрам Нуссимбаум, бывший бакинский миллионер и владелец нефтяных месторождений, ныне — беглец, удиравший вместе с сыном
от новой большевистской власти. В подошвах специально сшитых ботинок были спрятаны бриллианты, ценные бумаги зашиты в подкладку пиджака.
О такой жизни — караваны, погонщики, пустыни, древние арабские песни, погони и авантюрные приключения — Лев мечтал еще ребенком, проводя бесконечные часы в отцовской библиотеке,
набитой турецкими, персидскими, афганскими сказками и преданиями. За ворота Левушке Нуссимбауму выходить не разрешалось: в Баку были слишком распространены похищения с целью выкупа, а кого и похищать, если не детей миллионеров? Его нечастые прогулки выглядели комично: впереди бежали два дюжих охранника, позади на лошади ехала гувернантка, дородная немка Алиса. Он оказался лишен даже мимолетной детской «радости» расквасить нос, споткнувшись на бегу, — в последний момент его всегда подхватывал верный Хамзат или Бадри, а по длинным лестницам отцовского дома мальчика обычно носили на руках — на всякий случай. Вот и получилось, что детство Лев проводил читая древние манускрипты и изучая языки. Часто лежа на нагретой крыше, он вглядывался в зеркальную гладь Каспийского моря, воображая далекие, полные опасностей пустыни.
Иногда он сбегал и бродил по восточной части города, рассматривая старинные дома, полустершуюся арабскую вязь на воротах и подслушивая чужие разговоры на базаре. Впрочем,
Баку начала века меньше всего был похож на старинный восточный город: деньги от нефти, новой крови мира, хлынули в бывший сонный форпост Азербайждана и превратили его в сияющую столицу. Население города росло быстрее, чем население Парижа, Нью-Йорка или Лондона. Сюда устремились шведы, евреи, русские и осетины, здесь братья Нобель заработали свои первые крупные деньги, здесь отметились Ротшильды — и все, казалось, стремились как можно скорее потратить шальные дивиденды: давали балы, выписывали лучших оперных певиц, закатывали невиданные банкеты, стараясь соединить мудрость Востока с технологией Запада. «Баку стал великим городом! — провозглашали на светских раутах. — Таким, как Багдад, Париж и Питсбург, здесь у каждого есть шанс стать богачом!» Новые нефтяные бароны привозили в Баку кусочек Европы, с которой они усиленно знакомились в путешествиях: один заказал себе особняк в виде точной копии готического костела («Это же так красиво!»), другой выстроил свою собственную
Парижскую оперу, была даже попытка воссоздать в Баку новый Лувр. А Лева Нуссимбаум проводил лето за летом в Баден-Бадене под пристальным надзором Алисы и лишь изредка выбирался за пределы Баку, посещая поселения таинственных горских евреев, которые могли написать свое имя кинжалом быстрее, чем Лев успевал моргнуть.
В Шарлоттенбурге находилась одна из двух русских школ в Берлине, где в 20-х годах учился Нуссимбаум
Биография его бьиа заранее предопределена: русская гимназия, частные уроки, елки у Ашурбековых и Ассадулаевых, домашние вечеринки, фанты, а в недалеком будущем — приличная должность на отцовских предприятиях. Лева стал бы выгодной партией — из хорошей семьи, богат, прекрасно образован... Правда, еврей, но здесь, в Баку, в отличие от Санкт-Петербурга это не имело никакого значения: в 1905-м, в год его рождения, по городу прокатились погромы, но громили не евреев, а армян. Конечно, временами становилось неспокойно, но отец как-то умел со всеми договариваться: гораздо позже Лев узнал, что он тайно снабжал деньгами таинственного Красина и зловещего Кобу — так, на всякий случай. Увы, это не помогло: когда в город вошли красные, Нуссимбаумы три дня отсиживались на чердаке. Потом их друга, богача Мухтарова, расстреляли на пороге его собственного особняка, и Нуссимбаум-старший понял — надо бежать.
Большевики тогда казались досадной, но недолгой неприятностью: рано или поздно все это закончится, а человек со связями и деньгами всегда найдет себе место. В туркменском городке
Кизыл-Су у отца был небольшой алебастровый заводик и кое-какие знакомства. Его бывший управляющий стал министром внешних сношений нового, социалистического, но ненавидевшего большевиков и независимого ни от кого Туркестана. Они даже, пожалуй, неплохо устроились. Правда, таинственный Восток, о котором так мечтал Лева, оказался сопряжен с большим количеством немытых тел, невозможностью сходить в европейский туалет и блохами в постели. Спать пришлось в самом приличном здании Кизыл-Су — местном кинотеатре. Днем там крутили
«фильму», и Лева бродил по улицам — болтал на отличном немецком с единственным европейцем в городе — невесть кактуда попавшим немецким бароном и накоротке сошелся с начальником
местной полиции, принцем Аланией. Было тревожно, хотя и немного скучно. Лев околачивался с принцем на пристани, слушал его рассказы про персидских девушек. А однажды случайно стал свидетелем трагического случая, который впоследствии в самых черных красках опишет советская пресса. Прибыл очередной корабль из Баку, и принц, рассматривая спускавшихся по трапу, вдруг изменился в лице. «Смотрите, кто к нам прибыл! — воскликнул он. — Да это же правительство советского Азербайджана!» Переодетые комиссары бежали из захваченного немцами и турками Баку, думая доплыть до Волги, но капитан корабля наотрез отказался изменить маршрут. Пришлось причалить в Кизил-Су. Судьба бывших членов правительства решилась по законам военного времени: на пристане их арестовали, и вскоре по советской России пронеслась весть о героической смерти двадцати шести бакинских комиссаров. В организации убийства почему-то обвинили резидента английской разведки Реджинальда Тиг-Джонса — в тот день он находился за 200 миль от Кизыл-Су и к этому делу никакого отношения не имел. Однако к проклятиям большевиков Тиг-Джонс отнесся более чем серьезно — как минимум, двое из погибших были личными друзьями Ленина, поэтому он немедленно вернулся в Великобританию и сменил имя на Рональд Синклер (это помогло — он пережил и Ленина, и Нуссимбаума, и лишь в 1988 году, после смерти Синклера, лондонская «Таймс» раскрыла его псевдоним).
Впрочем, в Кизыл-Су вскоре тоже стало неспокойно. «Надо двигаться дальше, Лева, — однажды сказал ему отец. — В Бухару, возможно, даже в Иран. Железные дороги контролирует ЧК, это слишком опасно. Похоже, придется уходить с караваном». Если бы, садясь на верблюда, Лев даже примерно представлял, каким длинным и странным окажется его путь — Персия, снова Баку,
Тифлис, Батуми, Стамбул, Рим, Париж, наконец, Берлин — он, наверное, ужаснулся бы. Но тогда он был в восторге. Караван! Барханы! Песчаные бури! Бурдюки! На своих спутников, представителей богатых русских семей, также спасавшихся от большевиков, Лев смотрел сверху вниз — они видели Восток разве что на сцене императорской оперы, а он цитировал персидских поэтов в подлиннике, мог рассказать о дервишах и кочевниках, развлечь историей о Ходже Насреддине... У него появился новый объект обожания — предводитель каравана, чальвадар. В песках Туркестана тот чувствовал себя так же уверенно, как Лев в своем бывшем бакинском особняке. Чальвадар определял путь по звездам, направлению ветра и цвету песка; то, что всем остальным казалось просто однообразным ландшафтом из дюн, чальвадар читал
как открытую книгу. Казалось, он умел чувствовать воду за много километров и не раз выводил их к оазисам; он избегал гибельных ловушек, где песок не выдерживал тяжести верблюдов и засасывал их, медленно и неотвратимо. С блестящими от возбуждения глазами Лев наблюдал, как чальвадар на сухой лепешке чертит какие-то знаки, заворачивает в тряпки и зарывает в песок, отмечая место палкой. «Для других караванов», — отрывисто говорил кочевник. «Удивительный вариант пустынной газеты, — комментировал отец. — И еда, и новости».
Правда, романтика караванных переходов на поверку оказалась жутко утомительной. Умываться приходилось песком, а от бесконечного колыхания между горбов его безразличного верблюда у Льва начались обмороки. «В общем-то в этом путешествии не было совершенно ничего хорошего, — доверительно рассказывал он потом друзьям. — Жарко, воды нет, пейзаж душит однообразием, да еще и натирает сами знаете где». Но все же Лев запоминал, а при случае и записывал все, о чем слышал и что видел в пути: каждый слух, любую историю и, конечно, собственные ощущения. Пройдет совсем немного времени, и этот дневник спасет его от голодной смерти...
...«Левушка совсем сошел с ума, — шептались сестры Пастернак, Жозефина и Лидия. — Всюду ходит в феске, поет славу Турции, а вчера попросил называть его только Эссад беем! Мы спросили почему — говорит, принял ислам! Не знаем, верить ли ему. Это так странно...» В гимназии в Шарлоттенбурге — одной из двух русских школ в Берлине 20-х — Лев Нуссимбаум и вправду выглядел странно: статный, молчаливый, в непременной красной феске, в сером френче строгого покроя и с моноклем. Но восемнадцатилетнему юноше, на долю которого выпал очень непростой путь, трудно было что-то объяснить этим двум прелестным девушкам, с которыми он так сдружился.
Нет, он пытался! На домашних вечеринках у Пастернаков его рассказы — иногда вольные, иногда облаченные в форму коротких повестей или даже рифмованных ориенталистских поэм —пользовались неизменным успехом. У него нашлось немало благодарных слушателей: вместе с Левой училась Валя Бродская, будущая миссис Шагал, и белокурая, кровь с молоком, Лена Набокова, младшая сестра будущего знаменитого писателя. Сыновья талмудистов и министров правительства Керенского, баронеты, дети филологов — они вполне могли оценить таланты Левы как рассказчика.
Биография Льва была предопределена: в будущем
он получил бы приличную должность на отцовских
предприятиях и стал бы выгодной партией —
из хорошей семьи, прекрасно образован...
А тому было что поведать. Он живописал, как они прибыли в Бухару и вращались при дворе бухарского эмира с его древними ритуалами, визирями и наушниками. Потом все в одночасье рухнуло. Эмир бежал в Афганистан, а пару визирей он случайно встретил здесь, в Берлине, — они грустно пили пиво в биргартенах и рассказывали всем, кто был готов слушать, как спасали русских от безумств хана. «Он сказал: царя больше нет, давайте убьем всех русских в Бухаре — другого случая не представится! — клялся министр внешних сношений, тучный мужчина с пышными усами. — И тогда я упал к нему в ноги и лежал так полдня, пока хан не смилостивился».
Или описывал путешествие в Персию, где пахло розами, на площадях танцевали крутящиеся дервиши, люди на удивление много говорили о поэзии, а города, обнесенные крепкими стенами,
казалось, не менялись веками — по вечерам здесь, как раньше, поднимали подвесной мост и запирали ворота. Или рассказывал о езидах — «дьяволопоклонниках», удивительной народности, жившей в горах Грузии. Они поклонялись солнцу, золотому павлину, не ели мяса и овощей и практиковали обрезание. Лева вспоминал о многочасовых турнирах хевсуров, на которых состязались в самых изощренных ругательствах, и коровьих боях пехлеванов. Особенной популярностью пользовался следующий рассказ. Однажды к их каравану подъехал всадник и в самых учтивых выражениях сообщил, что по желанию Яфар-хана, земли которого они проезжают, им всем надлежит встретить утро подвешенными за ноги или, если на то будет воля Аллаха, за шею. «Я не поверил своим ушам, но всадник говорил серьезно! — восклицал Лев под оханье девочек. — Они с отцом уже начали обсуждать тонкости процедуры! Ну конечно, как это всегда бывает на Востоке, все свелось к обычной взятке — этот Яфар-хан только благодаря им и жил». При дворе Яфар-хана они провели неделю — в роли то ли почетных гостей, то ли
пленников, и Лев с наслаждением записывал чудные имена придворных хана — Жемчужина Мудрости, Меч Отчизны, Хранилище Справедливости, Защитник Скрытого... В особенно хорошем расположении духа Лев рассказывал также, что в один из вечеров им прислали бичо —розовощекого мальчика для утех. Лев с отцом смущенно отказались, и хан на следующее утро прочел им, невежественным варварам, лекцию о священном значении мужской любви и дружбы. Впрочем, с тех пор вместо бичо им присылали девушек из гарема хана — «и тут уж отказаться было совсем невежливо». О том, как Лев отбивался от притязаний самого хана, равно как и о длинной любовной поэме, подаренной ему ханом в день отъезда, рассказчик смущенно умалчивал.
Не упоминал он и о самом печальном моменте их путешествия — скоропостижном возвращении в Баку из Персии: говорить об этом было слишком больно. Как радовались они с отцом! Пришла весть, что большевиков выбили из города, у власти — независимое правительство, их поддерживают немцы и англичане, жизнь только начинается! Правда, плыть пришлось на корабле, который дал течь, к тому же неподалеку от Баку их взял на абордаж царский эсминец, ведомый русскими монархистами — они не признали революцию и с 1917 года плавали по Каспию, грабя случайные суда. Мирный договор между Россией, Германией и Турцией они тоже ни в грош не ставили — его же подписали большевики! Так что компанию бакинских нефтевладельцев, которые спешили к своим вышкам из грузинских, персидских и прочих убежищ, справедливо посчитали предателями. Еле удалось договориться — деньги, как обычно, решили исход дела. Но теперь-то все пойдет на лад: библиотека, прогулки...
Лев Нуссимбаум вступил в русский литературный
клуб «На чердаке», в котором он соперничал
с молодым Владимиром Набоковым (на фото)
И пары месяцев не прошло, как Баку был снова взят — ночью, теперь уже навсегда. Утром Нуссимбаума-старшего забрали в новообразованную бакинскую ЧК: в списке бандитов, кровопийц и угнетателей трудового народа, подлежавших ликвидации, он оказался на четвертом месте. Впрочем, объяснили ему в соответствующих инстанциях, он может заслужить отсрочку
приговора — если поработает на новую власть. Так Абрам Нуссимбаум стал «спецом» — подозрительным персонажем с охраной и автомобилем, однако, без таких, как он, знатоков своего дела, советскую нефтяную промышленность было не поднять. Особняк конфисковали, но выгонять на улицу Нуссимбаумов не стали, и однажды Лев с изумлением обнаружил, что они делят дом... с тем самым зловещим Кобой! Несколько раз они даже встречались за завтраком. «Он обычно читал одну и ту же глупую книгу, — рассказывал Лев американским репортерам. — О том, что мировая революция не за горами. Он уже тогда был важным персонажем. Однажды я попытался завязать беседу. Коба сказал: мы подарили вам жизнь, поэтому заткнись, и на этом разговор закончился. Он добавил, что знал мою мать и благодаря ей-то нас и не расстреляли. Мать была русской, из эсеров, отец когда-то в нее влюбился и выкупил из тюрьмы. Видно, зря — ну как могли ужиться в одном доме миллионер и революционерка? Кончилось все ужасно: когда мне было шесть лет, мать покончила с собой. Выпила кислоты...» Много позже, когда Лев Нуссимбаум напишет бестселлер «Сталин. История фанатика», эти воспоминания ему сильно помогут, но тогда он испытывал только страх и отвращение. Через пару месяцев отец сказал ему: «Тебе надо бежать, а я исчезну позже, все тщательно подготовив». Но Лев чувствовал: больше они никогда уже не увидятся — и покидал город со слезами на глазах. Отец с сыном договорились встретиться в Батуми и бежать на пароходе в Стамбул, но план этот казался совсем уж невыполнимым.
В спокойном Берлине в некоторые из историй Левы Нуссимбаума поверить было совсем сложно. Возможно ли, скажите на милость, принять за чистую монету рассказ о том, как, пробираясь
окольными путями вдоль границы Грузии и Азербайджана, он наткнулся на... Еленендорф, настоящий немецкий городок — с ратушей, кирпичными домиками и воскресной мессой! Лев и сам тогда подумал, что сошел с ума, но оказалось, это и вправду немцы — швабские колонисты, решившие обосноваться на Кавказе в начале XIX века. ...Или взять историю про мусульманский заговор против большевиков в азербайджанском городке Гянджа. Он, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, даже отстреливался на мосту, разделявшем две части города. А потом, когда заговор провалился, пришел в ЧК, представился пионером, сыном рыбака из Астрахани, попросил письменное разрешение покинуть город — и получил его! Это больше походило на авантюрный роман, но дело в том, что его жизнь в какой-то момент и в самом деле превратилась в один большой авантюрный роман. Двигаясь от поселения к поселению, Лев в зависимости от ситуации представлялся то коммунистом, то сыном белого офицера, то сочувствующим меньшевикам, то посланцем Совнаркомрыбхоза, закупающим рыболовные сети для каспийского пароходства. А когда на границе с Арменией местная деревенская милиция не поверила его байкам и признала большевиком, спас Льва... Абрам Нуссимбаум, счастливо покинувший Баку и пробиравшийся в Тифлис!
А ислам... Что он мог объяснить? Что он хочет быть другим, не таким, как они? Что жизнь талантливого еврейского юноши его не устраивает? Что он почему-то чувствует себя восточным человеком? Ведь, блуждая по Стамбулу, он вдруг почти физически ощутил, что больше всего на свете желал бы возрождения Османской империи! Но только в союзе с Европой — нового, волшебного мира, где совмещались бы персидские стихи, парижские кафе, межконтинентальные лайнеры и афганская музыка, дервиши и кабаре... На его глазах империи, простоявшие века, рушились одна за другой, и ему не хотелось быть затертым этими глыбами. Он решил пристать к какому-нибудь берегу—и лучше, если это будет его собственный остров. Его личный Восток станет его убежищем.
С этого момента место Левы Нуссимбаума занял выдуманный Эссад бей — поклонник монархии, тайный калиф, шейх и сын мусульманского принца в изгнании. Никто в гимназии не знал, что Лев Нуссимбаум, прибавив себе пару лет, тайком поступил на семинар восточных языков в Университет Фридриха-Вильгельма. Еще не получив аттестат о среднем образовании, он с утра корпел на лекциях, изучая монгольский, арабский и курдский, штудируя географию, выводя арабскую вязь. «Тебе следовало бы писать, Лева, — посоветовала ему Лена Набокова. — Твоя проза имела бы успех». И он действительно вступил в русский литературный клуб «На чердаке» и в «Клуб поэтов и писателей». Именно он, а не вернувшийся из Англии Набоков-младший, взявший себе псевдоним Сирин, срывал там самые громкие аплодисменты своими «восточными фантазиями». Но Лев мечтал о большем — о мировой славе. Нуссимбаум мог стать звездой среди русских эмигрантов, но добиться успеха за пределами «Чердака» мог только Эссад бей.
«Мусульманский принц! Калиф! Прекрати паясничать! — однокашники Левы не могли удержаться от смеха. — Ну какой из тебя принц?» По населенному русскими Шарлоттенбургу бегали мальчишки и дергали «Эссад бея» за кисточку на феске, а газетчик на углу — бывший белый офицер — осторожно спрашивал юношу: «А вы в курсе, милейший, что в Турции вот уже полгода как запрещены фески, равно как и обращение «бей»? Они стремятся в Европу, мой дорогой, а вот куда стремитесь вы?» «И зачем этот странный грузинский акцент, он вам совсем не
идет!» — кривясь, замечал Володя Набоков, соперник Льва по «Чердаку». А в крохотной двухкомнатной квартирке почтенный старик Нуссимбаум удивленно поднимал бровь: «Ты волен
вести себя как угодно, но я мусульманским принцем не был и, смею уверить, уже никогда не буду! Или ты хочешь держать меня под замком, чтобы твоя клоунада сохранилась в секрете?»
Лев хранил таинственное молчание. Увы, он не был сыном шейха, а теперь даже и сыном миллионера. Несколько лет отцу удавалось выгодно торговать бумагами своих предприятий —
покупатели верили, что Советская Россия падет и купленные за бесценок акции обернутся миллионами. «Пошел торговать мертвыми душами», — обреченно говорил Абрам каждое утро,
отправляясь на биржу. «Руссланд!» — кричали водители трамваев, въезжая в Шарлоттенбург, и почти в каждом берлинском кафе эмигранты провозглашали тост: «Этой зимой встретимся в Москве!» Увы, скоро даже самым отчаянным оптимистам стало ясно, что этого никогда не будет. Царские бумаги превратились в кучу хлама. Нуссимбаумы были разорены.
В поисках себя Лев посещал самые удивительные сборища, а в них в Берлине не было недостатка. Он стал постоянным членом общества «Исламия», основу которого составляли турецкие патриоты и бывшие министры среднеазиатских республик, жаждавшие мести. Он вошел в «Русско-немецкую лигу против большевизма», все ее члены потом встали под знамена Гитлера. Лев ходил на собрания социал-монархистов, мечтавших вернуть кайзера и при этом отдать власть пролетариям. Он, наконец, стал активным участником «Союза младороссов», придумавших формулу «Царь плюс Советы». «Младороссы» ходили в синих рубашках, приветствовали своего лидера криками «Глава! Глава!» и желали посадить на российский престол князя Владимира Кирилловича, оставив ГПУ и советскую власть. За активную помощь князь даже даровал Льву медаль, и тот с гордостью носил ее на френче. Правда, везде он казался чужим: одни видели в нем переодетого чекиста, другие — недобитого еврея, третьи — агента немецкой разведки.
Но Лев этого словно не замечал — ведь он был Эссад беем, таинственным и неунывающим. И не напрасно: скоро Эссад бея, человека в феске, приняли «экспертом по Востоку» в главный берлинский литературный журнал — «Литературный мир». Эссад бей рецензировал стихи Чингисхана, анализировал политику Афганистана, давал репортажи со Всемирного конгресса евнухов и описывал, как бывший бухарский эмир вместе со своим двором прекрасно проживает в «Потсдам-отеле». В двадцать четыре года Эссад бей опубликовал свою первую книгу «Кровь и нефть на Востоке» — нечто среднее между биографией, авантюрным романом и путеводителем по Кавказу. Успех был грандиозный: в Европе и Америке не уставали допечатывать тиражи. «Невероятная судьба сына мусульманского шейха и русской аристократки похожа на прихотливый узор афганского ковра. Невозможно оторваться!» — заходились в восторге рецензенты. За ней последовали биографии Сталина, Мухаммеда, Ленина, Николая II, персидского шаха, еще два путеводителя по Кавказу, книги «ОПТУ: заговор против мира», «Россия на перепутье», «Жидкое золото»...
Лев сменил феску на тюрбан, купил у обнищавшего иранского принца фамильный перстень, заказал себе десяток костюмов — ему удалось стать звездой веймарской Германии, в этом не было никаких сомнений! Бульварные газеты не скупились на эпитеты — еще бы, ведь этот таинственный чужестранец был не только неиссякаемым кладезем историй, он еще... соблазнил дочку владельца гигантской обувной империи!
...Черноволосая и улыбчивая Эрика Лёвендаль, наследница обувного магната Вальтера Лёвендаля, работала секретаршей в «Литературном мире». В деньгах она не нуждалась — ее отец был миллионером, и на работу она приезжала в машине с шофером. Но зато она очень, очень любила писателей! Эрика отдала бы все, чтобы закрутить роман ну, скажем, с Бертольтом
Брехтом. Но Брехт недоступен, Томас Манн — далеко, а самой загадочной звездой редакции был, безусловно, Эссад бей. Шейх, таинственный изгнанник! И поэтому она улыбалась ему
все приветливее — скромно, но настойчиво.
Лев был покорен. Сказать по правде, с немецкими девушками у него ничего не получалось — очень уж они... доступные. Белокурые красавицы так и вешались на шею — стараниями Рудольфо
Валентино образ шейха, властно соблазняющего европейскую девушку, стал неотразимым. В американских словарях слово «шейх» получило новое значение — «развратный мужчина»; выпустили даже одноименную серию кондомов. Но Лев не мог и не хотел пользоваться своим имиджем: он с детства привык, что девушка — это что-то далекое и хрупкое, принцесса в окружении хмурых братьев и внимательных нянек; одно лишнее движение, неосторожное слово— и дуэль неминуема. Эмансипированность немок неприятно его поразила: дело не раз доходило до поцелуев, но потом Лев будто бы приходил в себя и вежливо, но твердо отстранялся, оставляя девушку в слезах.
Эрика была не такая. Она не навязывалась, не допускала вольностей. Она просто внимательно и страстно смотрела на него, разве что в улыбке угадывалось что-то хищное. И Лев дрогнул. Сдался. Женился.
Их медовый месяц широко освещался по обе стороны континента. Они совершили поездку в Нью-Йорк (где Льву совершенно не понравилось), закатили несколько роскошных балов и перебрались жить в Вену, в компанию венских аристократов, барона Омара Рольфа и его жены Эльфриды, увлекавшихся Востоком, Германом Гессе, астрологией и гаданием на картах Таро. У Эссад бея были деньги, слава и любимая женщина. Чего же больше? Но колесо судьбы сделало еще один поворот — и Эссад бей исчез так же, как в свое время Лева Нуссимбаум.
...Маленький семейный отель в итальянском приморском городке Позитано переживал не лучшие времена. Когда-то до войны на модный курорт приезжали англичане и американцы, но сейчас, в 1939-м, пансион пустовал. В отеле занято лишь две комнаты — на первом этаже разместился капитан Джузеппе Паттисон, на втором — никому не известный человек, которого
все звали просто «мусульманин». Никто не знал, откуда он прибыл. У него было очень мало денег, он изможден, но всегда безукоризненно вежлив. Служанка видела у него в гардеробе отлично сшитый фрак. Интересно, куда он собирался в нем выходить? В Позитано не давали балов. Да «мусульманин» нигде и не показывался — лежал в комнате с видом на море и время от времени невыносимо громко стонал. В эти моменты владелица пансиона поднимала голову и привычным жестом крестилась. «Он даже не стонет, а скулит, как собака, — говорила она соседке, державшей небольшую аптеку. — Ради бога, дай мне какоенибудь болеутоляющее. У него совсем нет денег, но он всегда так любезен, так мил... Я не могу слышать, как он страдает».
«Дорогая баронесса, — писал Эссад бей, полулежа на кровати. — Пошел второй год, как я нахожусь здесь в полном одиночестве, отчаянии и страхе. У меня не осталось ничего, даже имени. Жена ушла — я ей наскучил. В Германии и Австрии мне быть небезопасно. Мои книги перестали печатать. Нога болит так, будто ее прижигают факелом, она вся почернела. Местные считают, что я пытался покончить с собой и воткнул в ногу кинжал. Какая чушь! Все, что у меня осталось, — это вы, Эльфрида. Вы дали мне последний шанс, но боюсь, я не смогу воспользоваться даже им. И все же...»
И все же... Надо быть честным хотя бы перед собой: никакого «все же» нет. Он слишком долго играл в прятки с немцами, но в конце концов в министерстве пропаганды прознали про его еврейское происхождение, а это означало, как минимум, что книги Эссад бея оказались под запретом в Германии и Австрии, а как максимум... Нет, об этом лучше не думать. Этот Гитлер... он
обещал бороться с большевиками — хорошая мысль, но начал почему-то с евреев. Эрике льстило жить с шейхом-изгнанником, но подвергать себя опасности... «Я думала, он принц, а он — обычный еврей!» — капризно заявила она на страницах американских газет. Немецкие с удовольствием перепечатали ее признание. В замке барона Омара Эссад бей написал свою лучшую книгу «Али и Нино», а потом еще одну — «Девушка с Босфора». Баронесса была так добра, что зарегистрировала его новый псевдоним — Курбан Саид — на свое имя: ее безукоризненное арийское происхождение гарантировало, что книги будут печатать. Она присылала ему деньги — «Али и Нино» неплохо расходился, несмотря на войну, но делать это все труднее и труднее. К тому же нога... Эссад бей оказался болен редкой болезнью — синдромом Раймона; без надлежащего и скорого ухода больной обречен на долгие невыносимые мучения. У баронессы есть друзья среди высокопоставленных фашистов — может быть, они помогут? Два года назад он пытался стать официальным биографом Муссолини, у него было достаточно материала, и дуче даже назначил ему аудиенцию, но за день до этого кто-то прислал письмо в канцелярию: хотим обратить ваше внимание, это никакой не Эссад бей, а Нуссимбаум, сын Абрама. Встреча не состоялась. Может быть, что-то изменится теперь? Он знает языки, у него есть связи в Ливии, где у Италии сейчас интересы, он может оказаться полезен... Переписка с баронессой — единственное, что еще держит его в этой жизни: «Наша странная связь... Три сотни писем за три года! Мне кажется, я нашел в вас родственную душу, Эльфрида. И кажется, я ничего не понимаю в женщинах».
Лев сменил феску на тюрбан, купил у обнищавшего
иранского принца фамильный перстень, заказал себе
десяток костюмов — ему удалось стать звездой
веймарской Германии, в этом не было сомнений!
«Мусульманин уже третий день не выходит, — озабоченно говорит хозяйка. — Марта, отнеси ему что-нибудь поесть!» «У него же нет денег», — капризно говорит служанка. — «Ничего. Мэр сказал, что город все оплатит. Наш постоялец произвел на него большое впечатление. И на нашего падре...»
Боль становилась все сильнее, но Лев не останавливался — он писал, писал, писал. Наброски для книги о Нью-Йорке, очерки о кавказских племенах, любовный роман «Март в Риме», воспоминания, имена... Когда кончились деньги на чернила и бумагу, он стал писать карандашом на чеках, полях книг, салфетках.
Одним прекрасным утром Эссад бей спустился вниз — торжественный, строгий, во фраке и алом тюрбане. «Вот деньги, — он протянул Марте несколько купюр. — Я берег их на черный
день. Пошлите в лавку — пусть принесут ручку, чернила и блокноты. На все». «Эссад бей умер, — написал он утром в письме Эльфриде. — Но возможно, я еще успею записать свой последний, свой лучший роман — «Человек, который ничего не знал о любви». Есть и первая фраза. Боль — сильнее жизни, сильнее смерти, любви, верности, чести. Автор — Курбан Саид».
...«Человек, который ничего не знал о любви», бьи похоронен 23 августа 1942 года. На белой мраморной плите арабской вязью было выведено «Мухаммед Эссад бей» и сверху — тюрбан. Плиту помогали устанавливать два человека в черных костюмах — по просьбе Эзры Паунда они приехали в Позитано предложить Эссад бею место на радио «Свободная Персия», но опоздали. Как и положено правоверному мусульманину, Эссад-бея похоронили ногами к Мекке. Увы, несколько лет спустя случайный арабский турист заметил, что могила расположена неверно — ее отклонение от востока составляло примерно 28 градусов. На деньги города
Эссад бея выкопали и перезахоронили. В 1953 году Джон Стейнбек, который как раз писал статью о модном курорте Позитано для «Космополитен», посвятил этому случаю два абзаца. Эссад бей, он же Курбан Саид, он же Лев Нуссимбаум, был назван в статье так, как его запомнили жители города — просто «мусульманином». О том, что в могиле захоронен его коллега, чье имя когда-то гремело на двух континентах, Стейнбек даже не догадывался.
Карвин Вуд
Лев прав
Статья из журнала "Афиша"
В издательстве Ad Marginem выходит выдающийся немецко-азербайджанский роман «Али и Нино», автора которого ищут последние пятьдесят лет. «Афиша» разобралась в истории вопроса
В 1937 году в Вене вышел в свет короткий роман о любви потомка персидских военачальников Али-хана Ширваншира и грузинской княжны Нино Кипиани в разбогатевшем на нефтяных концессиях и раздираемом противоречиями Баку второго десятилетия XX века. Роман был опубликован по-немецки, подписан никому не известным именем Курбан Саид и быстро затерялся в хаосе предвоенных лет. В конце 60-х один из экземпляров попал к американским издателям, и в 1970-м вышел английский перевод, за которым последовало несколько дюжин изданий на других языках. После этого «Али и Нино» вместе с загадочным Курбаном Саидом стали предметом своеобразного культа: для кого-то это была захватывающая тайна межвоенной Европы, для кого-то — тончайший образец немецкой прозы, для других — романтическая история века или — совсем уже парадоксальным образом — памятник былой межэтнической гармонии в Закавказье. Помимо этого в немецкой книге начала прошлого века описана вся будущая история Азербайджана: нефть, желание казаться Европой и невозможность не быть Азией, Карабах, хорошие отношения с Грузией и очень плохие — с Арменией и армянами. Такая литература не может оставаться бесхозной, поэтому вокруг все более живописной личности Курбана Саида происходит непрерывный историко-филологический бой.
Лев Нуссимбаум, он же Эссад-бей (1905–1942)
Версия Еврейский мальчик из зажиточной бакинской семьи. Недоучился в гимназии (той же, которую посещал юсиф чеменземинли). После революции бежал вместе с отцом в Персию через Туркменистан (тот же путь повторяют Али и его отец). В 1921 году попал в Берлин, где переименовался в мусульманского принца эссад-бея (эссад в тюркских языках значит «лев»). Принял ислам, опубликовал биографии Ленина, Сталина и Николая II (миллионными тиражами по всему миру) и стал ведущим немецким экспертом по мусульманскому Востоку и России, героем светской хроники и мужем дочери американского миллионера. После прихода Гитлера к власти, чтобы иметь возможность продавать книги в Германии, зарегистрировал через свою любовницу баронессу эльфриду фон эренфельс новый псевдоним Курбан Саид. Потом перебрался в Италию, где чуть было не стал официальным биографом Муссолини. В 1942 году умер в итальянском городке Позитано от редкого заболевания сосудов.
За Самая правдоподобная и доказуемая версия, которой придерживаются большинство исследователей.
Против Лев Нуссинбаум почти не жил в Азербайджане, между тем в книге автор показывает очень хорошую осведомленность в азербайджанской жизни.
Баронесса Эльфрида фон Эренфельс (1894–1982)
Версия Немецкая аристократка, вращалась в богемных кругах, профессиональный астролог. В конце 30-х зарегистрировала на себя псевдоним Курбан Саид, чтобы помочь своему любовнику еврею льву нуссимбауму (или азербайджанцу эссад-бею) издавать книги в фашистской Германии. Последние тридцать пять лет жизни посвятила изучению Платона.
За Псевдоним Курбан Саид был официально зарегистрирован на баронессу. Помимо этого изначально роман вышел на немецком, а баронесса — единственный кандидат на авторство, у которого немецкий язык был родным.
Против Если баронесса и вправду написала эту сугубо мужскую и сугубо азербайджанскую книгу просто со слов Нуссимбаума, то ее придется признать одним из самых уникальных писателей в истории. Всерьез эту версию продвигают только наследники баронессы и их адвокаты.
Юсиф Чеменземинли (1887–1943)
Версия Азербайджанский писатель и общественный деятель. Родился в Карабахе (часть действия «Али и Нино» проходит там). В 1918 году был послом независимой Азербайджанской Республики в Турции (Али из романа в это время тоже находится на службе в азербайджанском МИДе). После установления советской власти эмигрировал. В 1924 году в Париже встречался со львом нуссимбаумом (или эссад-беем) и передал ему рукопись. В 1926 году возвратился на родину. В конце 30-х Нуссимбаум (Эссад-бей) перевел роман на немецкий, дополнил его несколькими сценами и опубликовал под зарегистрированным для него любовницей эльфридой фон эренфельс псевдонимом Курбан Саид. В 1940 году Чеменземинли был арестован по доносу и погиб в 1943 году в ссылке.
За Чеменземинли был стопроцентным азербайджанцем
Против Версия с передачей рукописи и ее публикацией через пятнадцать лет выглядит неправдоподобно. К тому же оригинал на азербайджанском так и не был найден.
Эссад-бей, он же Лев Нуссимбаум (1905–1942)
Версия Азербайджанский мальчик, сын местного аристократа, воспитывался в еврейской семье Нуссимбаумов после смерти родителей. Недоучился в гимназии (той же, которую посещал юсиф чеменземинли). После революции бежал в Персию через Туркменистан (тот же путь повторяют Али и его отец), перед бегством изменив имя на льва нуссимбаума. В 1921 году добрался до Берлина и с этого момента и до конца жизни пытался избавиться от еврейского имени. Под настоящим именем опубликовал биографии Ленина, Сталина и Николая II и стал ведущим немецким экспертом по мусульманскому Востоку и России, героем светской хроники и мужем дочери американского миллионера. Но еврейский псевдоним не давал покоя — после прихода Гитлера к власти, чтобы иметь возможность продавать книги в Германии, Эссад-бей зарегистрировал через знакомую баронессу эльфриду фон эренфельс новый псевдоним Курбан Саид. Потом перебрался в Италию, где чуть было не стал официальным биографом Муссолини. В 1942 году умер в итальянском городке Позитано от редкого заболевания сосудов.
За Помимо того что эта версия не сильно отличается от самой распространенной, она устраивает азербайджанских националистов, не готовых смириться с тем, что главный национальный роман XX века написал еврей.
Против Автор версии — некий доктор Джамиль Маззара, душеприказчик Льва Нуссимбаума, похоронивший его на кладбище Позитано, — был наследником Эссад-бея и имел явный интерес в том, чтобы убедить итальянское правительство в нееврействе покойного друга.
